Беседа с краснодарским художником обернулась ликбезом по истории искусств. Как оказалось, автор знаменитых собак из серии Strong находит терапию в том, что делает.
Разузнали о сокровенном: Ксения Бороздина и Денис Педань
К.: Михайленко, в которого я влюбилась в 2012-м, отличается от Михайленко, которого я узнала в 2019-м. Для меня «Собаки» — это крик души. А сейчас всё, что я вижу, — это зарабатывание денег. Не так ли?
Нет, не так. Фигуративные работы, которые появились после «Собак», стали пиковыми во всей этой истории, они настолько же экспрессивны и напряжены. Я как бы всё высказал на тот момент, и с появлением этой мастерской открылась новая страница. Я всегда работал с фактурой, мне это было интересно. Появилась возможность попробовать себя в другом. Напряжение закончилось тем, что я в буквальном смысле стал гипертоником. В зависимости от того, чем ты занимаешься и как вкладываешься в это, напряжение вызывает всегда какие-то обратные процессы. Ты можешь включить громкость на всю, а потом стоп, дальше некуда.
К.: И когда у тебя был стоп?
Это совпало с переездом в мастерскую. Третий год я экспериментирую с абстрактным импрессионизмом. Человек не может всё время жить на вдохе или на выдохе. Для меня это один из опытов, который был необходим. Я сравниваю это с фотографией, которую может сделать любой в наше время, но при этом фотоискусство никуда не делось. Есть мастера в этой сфере, на которых мы равняемся. То есть для меня то, что называют доступным и простым, не является таким.
К.: Тебе не кажется, что в этом абстрактном больше случайных пятен, чем художника?
Согласен. Но для меня это некий ритуал, что-то ближе к шаманизму. Если в тех работах очень много меня, то здесь скорость решает всё: абстрактное желательно делать быстро. Такое искусство — это про эмоции, не про мозги, не про математику. Когда я вижу, как люди смотрят на работы — с интересом ли, с каким-то вдохновением, воодушевлением, — есть обратная связь между зрителем и работой. Несмотря на то, что на выставке толпа народу, я всё равно успеваю уловить интерес. И если говорить о материальной отдаче, я не скажу, что одно более конвертируемо, нежели другое. Раньше я думал, можно просчитать рынок или предполагаемого покупателя. У меня есть в голове несколько фигур, на которых я стараюсь равняться. И это не покупатели, а зрители.
Д.: А мне кажется, наоборот, сейчас быть искренним с аудиторией — это самое то. И вот о чём я подумал. Все великие художники: живописцы, скульпторы, кинематографисты, от Тарковского до всех остальных, у них у всех есть отсылки к Библии. Нет ли у тебя желания написать фундаментальную картину на извечный сюжет?
Мне один художник однажды сказал, что я не тем занимаюсь. Мне, по его мнению, нужно писать фигуративные вещи. Но моя задача — взять по частице и собрать что-то абсолютно новое. Может, я вообще не подойду к этому никогда, не решусь. Ты знаешь, тогда с этим было просто: светской живописи практически не было. Я имею в виду как противопоставления религиозной. Я же эгоистичен, эгоцентричен, мне интересно как первопроходцу этот путь пройти. Хотя я наверняка изобретаю велосипед.
К.: Ты находишь себя в графике?
Я занимался этой техникой и даже считаю себя графиком. Возможно, моё пристрастие к абстрактному связано с тем, что это ближе к живописи, и мне этот опыт интересен. Потому что и собаки, и фигуративные работы — это всё же графика.
К.: А ты наступаешь себе на горло: пишешь на заказ, чтобы заработать?
Мне настолько везло, что всё, чем мне ни приходилось заниматься, мне нравилось.
Д.: Чем вдохновляется Игорь Михайленко? Или кем?
У меня музыки целая тьма. У моего покойного преподавателя были очень разные любимые художники, например, Рембрандт, Дега и Матисс, то есть совершенно разные по языкам и по эпохам авторы. И он нас учил не приёмам и стилистике, а учиться у больших авторов.
Д.: Куинджи выставлял «Лунную ночь» одну, и ею всё было сказано, а ты работаешь проектами. Не говорит ли это о том, что ты боишься, что не додавишь одной работой?
К.: Да, не выстрелишь в лоб.
Д.: А когда выставляешь большой объём, все говорят: «Ну да, мастер работал, из уважения я пойду пройдусь». Или есть у тебя одна работа, которая даст в глаз человеку, и он так и станет?
С любой выставки есть одна работа.
К.: В последних работах есть депрессия?
Ну да, посмотри: красный, чёрный, жёлтый.
Д.: Для меня серая — это депрессия.
Она спокойная, да. Это не депрессия, это, может быть, грусть или меланхолия. Для меня же это в том числе терапия. У меня есть возможность реализовать на поверхности все мои внутренние желания и страхи. Мне кажется, что экзистенциальная тема всё равно есть: что в «Собаках» и фигуративном, что здесь.
К.: Если бы ты узнал, что завтра умрёшь. Что бы ты рисовал и рисовал бы вообще сегодня вечером?
Если попытаться это представить, то в таком состоянии можно сделать только абстрактную вещь, какую-то оперативную.
Д.: А можешь ли ты сказать, что сделал за свою творческую жизнь достаточно?
Нет, однозначно нет. Мне кажется, я очень мало сделал. Но однозначно хочу, чтобы на надгробной плите было написано «художник».
